Вы когда-нибудь пробовали беседовать с Поэтом? А если он еще и – журналист, прозаик, член Союзов писателей России и Украины, лауреат республиканской премии им. Л.Н. Толстого, автор семи (теперь уже восьми) книг?!
Мы встретились с Владимиром Анатольевичем Мельниковым, чтобы поговорить о его новом сборнике. А получилось – о Жизни. И о Судьбе…
– Владимир Анатольевич, новая книга для автора всегда – какая-то веха, определенный итог. Какого рода итог для вас?
– В книге 4 главы, из которых только первая является чем-то новым. Для моих постоянных читателей, если бы они начали сравнивать, многое было бы уже знакомо. А первая глава – «Сдвиг ландшафта» она называется – там с полсотни стихотворений, они – «горяченькие»… Туда же вошел ряд старых стихотворений, но они не были опубликованы – это песни из спектаклей. Благодаря моему старинному соавтору, единомышленнику, другу, тоже Владимиру Анатольевичу – Сильвестрову, чей юбилей мы недавно отмечали, появилось в свое время в театре Лавренева несколько спектаклей. Вот, как память об этом, песни и появились в этой книжке.
Если я сейчас их открою, я возрыдаю над нелепостью и очаровательной простотой! Но это же было! Это с нами было, и было хорошо! Вот песня из спектакля «Море остается справа», сейчас бы я в жизни так не написал, но тогда это для меня было что-то! Я тогда был еще офицер и целый капитан-лейтенант:
Но будет так однажды светлым днем.
Что с юта загремят к причалу сходни.
И мы, слегка вразвалочку, сойдем
На землю, столь желанную сегодня…
Кто только не писал о море, о моряках, о разлуках, встречах, этот бесконечный процесс «разлук-рук, причал-начал»… Это дань ностальгии, наверное, а не дань собственному минувшему куску биографии.
– Вы назвали свою книгу «Отстранение»… Вы от чего-то устали?
– Конечно… Не хочется иногда бриться по утрам, поскольку эта морда надоела, не хочется иногда говорить какие-то слова, потому что они уже сказаны так, что истерлись до десен… Как сказал Бродский в свое время: «Что сказать мне о жизни, что оказалась длинной…» Он уже ушел давно, Царство ему небесное, а я теперь могу повторить это – что сказать мне о жизни?!
Много было всякого разного напичкано, иногда хочется выйти из этого состояния, из этой судьбы, из этой биографии удлиненной, и хорошо, что удлиненной – Бога ради, есть, что с чем сравнивать, да? Выйти, как из вагона, из прокуренного, и посмотреть на самого себя, пьющего чай, ложечка подрагивает в красивом подстаканнике, на эту Леди, которая сидит рядом со мной, на лица, которые мелькали по жизни…
Но хочется увидеть со стороны, как это было – хорошо и плохо, нелепо и логично, здорово и некрасиво, счастливо или трагически ни к чему, нелепо…
То есть я пришел к такому, видимо, возрастному или внутреннему состоянию, когда мне легче смотреть на себя со стороны, отстранившись, и не только на себя…
– А это у вас получилось? Мне все время казалось, что вы не – «вне», не «над», а слишком «внутри», и так все это в вас вросло…
– Так заметно?
– Было еще ощущение постоянной борьбы, будто вы пытались что-то из себя вырвать…
– Единство и борьба противоречий? А попробуй вырви из себя – самого себя! В конце концов, только Мюнхгаузен брал себя за волосы и вытаскивал из болота вместе с лошадью… Но попытка отстраниться хотя бы в умозрительной форме, посмотреть на все, что прожито, не с целью поправить, не с целью улучшить, а просто чтобы сказать себе: парень, ну, что-то все-таки было в этом, да? Или не было? Или было?! У меня, к сожалению, сейчас такая дурацкая манера…
Я всегда спал глубоким сном праведника. Для меня сон – это было понятие совершенно святое. Там было продолжение жизни, но жизни в ином качестве: жизни в совершенно райских масштабах и измерениях, где все прекрасно…
Но и в то же время такой «сон» – это попытка избавиться от колкостей и мерзостей этого, реального состояния…
Вот было у меня такое стихотворение – «Сон в казарме», это был такой период нелепый, когда я после филфака, где проучился всего год, в группе 48 человек, из которых 2 мальчика, остальные – девочки, один мальчик молчаливый и угрюмый, а другой – голубоглазый почти что блондин, который все время читал стихи Есенина… И вот после ЭТОГО – бах! Училище Павла Степановича Нахимова.
Курс молодого бойца, пропотевшая роба, ненавистный автомат Калашникова, который чистить надо, а по ночам просто хочется выть! После «женского монастыря» я оказался в мужском, и кроме мата-перемата я ничего не понимаю, и мне это кажется бредом!
И вот однажды просыпаюсь, между мной и другом – тумбочка, мы 5 лет прожили, разделенные тумбочкой, и мы до сих пор дружим, уже, наверное, ничем не разделенные… Просыпаюсь от того, что – паровоз. Гудок. Пора бежать, надо что-то делать!
Ударясь головой, спеша, во сне,
За поездом, реально прокричавшим,
О тумбочку, соседа ошарашив,
И вдруг увижу осень я в окне…
<…>
Я вновь усну, а поезд тот из яви
Вновь прокричит призывно, окрыля,
И я счастливый побегу по шпалам,
И небо – синим, ну а солнце – алым,
И будут птицы словно гимн трубить
О том, что путь мой – вечен, чист и долог,
О том, что счастлив я и молод…
Дневальный! Не спеши меня будить!
Но то был сон, когда мне было 18-19…
А теперь, как мой любимый Бродский: «Я дважды пробуждался этой ночью и брел к окну, и фонари в окне, обрывок фразы, сказанной во сне, сводя на нет, подобно многоточью, не приносили утешенья мне…» Вот элемент мистификации с самим собой! Борьба с горькими обстоятельствами, которые догоняют нас, спустя годы… Я его понимаю. А себя, может быть, понимаю с трудом…
Для меня творчество – как для человека, долгое время носившего погоны и долгое время занимавшегося, как мне казалось, и сейчас я в этом абсолютно убежден, делом абсолютно мне не свойственным – это была попытка открыть форточку, попытка убежать от инфаркта, от мелочей и занудств быта… Это попытка и возможность создавать себе праздники – в понедельник, когда все идут на работу, давят друг друга в троллейбусе, а ты – вне этого, вне давки, никто не стоит на твоих любимых мозолях…
– Стоит!
– А если и стоит, то я только улыбаюсь, а он думает, что я невсебешный… Да сам он – невсебешный!
– Владимир Анатольевич, вы довольны этой книгой?
– Уже нет. Это постоянное ощущение: когда ее готовишь, вынимаешь из печи – сколько радости! Начинаешь смотреть – японский городовой, это что?! Это опять же, элемент отстранения. Чуть отойдешь – и уже видно, что можно было лучше… Это процесс-то бесконечный.
– А вы строго относитесь к стихам своим, много правите?
– А по-разному. Бывает так, что выплеснул – как выдохнул. Как, помните, у Вознесенского: «стихи не пишутся, а случаются»… И больше не надо никаких рецептов – они случаются! И это замечательно.
А бывает, не по Маяковскому – «езда в незнаемое» – а вот что-то выйдет, начинаешь строить, лепить, мучить… И до сих пор, много лет, я живу с ощущением, что работаю над одним и тем же стихотворением, которое все время от меня ускользает, принимая разные формы, временные…
И чувство вины. Вас никогда не мучило чувство вины? Я просыпаюсь всегда в одно и то же время – в четыре, в полпятого утра, потом снова засыпаю и мне трудно пробудиться, поэтому я всегда опаздываю, но вот это состояние – этот миг проверки самого себя… Полчетвертого ночи. Почти на рассвете. Что с тобой, пацан?! Что у тебя все не так, что тебе все не этак?!
Это не нытье, это сплин, которому есть причины. Поль Верлен: «Хандра ниоткуда на то и хандра, она не от худа и не от добра»… Это тяга к совершенству, которого нет!
– А вы к критике как относитесь? Есть ли вообще у поэта враги?
– Бесспорно! Я несколько лет занимал странную должность – старший инструктор по печати отдела пропаганды и агитации политического Управления краснознаменного Черноморского Флота. У меня был большой балкон, с кабинетом, с видом на бухту… Запах пирожков (столовая была ниже этажом) раздавался с утра… Что я делал три года? Я точил красный карандаш. Почему красный? Потому что синим пользоваться было не во что! Кроме газеты «Флаг Родины» у нас были многотиражки – «Вымпел», «Строительная газета», в Измаиле газета и в Поти. На корабли, в части выходить надо было и проверять стенную печать, газеты, боевые листки – заниматься всякой фигней!
– Но это же хорошо – командировки на корабли, в Поти за мандаринами…
– Лучше уж в гости к Хэммингуэю, на Кубу…
– Да, будучи инструктором по печати…
– Ну, я же почти четверть века прорепортерил, судьба дала возможность побывать в разных частях света, многое увидеть… Я объездил мир. А с другой стороны… О чем мы?
– Красный карандаш…
– А! Я испортил тонны бумаги! На всякие партийные взносы, конференции и собрания, когда нужно было клепать какие-то листовки, про каких-то передовиков, какие-то воззвания, лозунги, о которых никто теперь не помнит, а если помнит, то только с издевкой… А это была белая финская бумага, красочное оформление, и я создавал это, искренне веря, что делаю правильно… По-разному можно теперь думать, но: бестолковость минувшего вот в этом-то и состоит!
Я учился в Академии имени вождя всех времен и народов, ходил в библиотеку его же имени и переписывал партийную литературу и иные его бестселлеры, считалось, что если вы хотите закончить успешно редакторское отделение, вы должны представить многотомье исписанных первоисточников…
А что такое газета – это постоянная сушка мозгов! Что вы киваете?! Ваш еженедельник – это баловство! А вот когда приходишь каждый день, и тебя не спрашивают, где ты был, а спрашивают, – где материал?! И кидай на машинку 200 строк! Вы не можете себе представить эту строковыжималку! Тем более, в застегнутом мундире… о боевой подготовке… Лирика – это был уход в себя…
– А к вашим творческим работам когда-нибудь предъявляли претензии, ну, например, что… ваши стихи – дерзки, или чрезмерно откровенны, или вы слишком вольно обращаетесь со строками, строфами, рифмами… Что-то не соответствует, мол, каким-то теоретическим учебникам?
– Да было, да! Есть элементы вульгаризмов некоторых, намеренной ломки размера, отказ вообще от рифмы… Но я же в этом абсолютно не нов! Вот мой любимый Вознесенский, опять же… «Был крепок стих как рафинад, свистал хоккейным бомбардиром, я разучился рифмовать, не получается, и все тут!» Рифмовать – рафинад – чудесная рифма, при полном ее классическом понимании, но при отказе от академического восприятия… Ну, не получается, да? Четвертая строка вообще ни в какие ворота! А дальше: «Лежат поля мои в глуши, погашены мои заводы, и безработица души зевает страшною зевотой»… Гениально!
– Это трудно объяснять людям, которые не понимают, не чувствуют?
– А я и не пытаюсь… У кого-то есть музыкальный слух, а у кого-то нет. У кого-то есть вербальное восприятие мира… Вот у меня вечно горизонт подернут таким розовым флером, я так хочу видеть и так вижу, пускай он искусственно подернут, зато от этого легче дышится! А если человек в противогазе ходит – это не его вина, а беда!
Кстати, мы начали-то с чего – о врагах… Так вот, я с курсантских лет встречался со многими известными людьми, а когда был инструктором по печати – еще одной моей обязанностью было встречать-провожать-сопровождать светил литературы и искусства, журналистики. И вот среди них был один североморец такой, дико гордившийся тем, что он написал про свою тельняшку… У каждого из нас своя «тельняшка»… А у него она такая бестолковая, стандартная, ну ничего там нет: ура-патриотизм, певец соцреализма, в разумных пределах, ни на йоту ни в лево, ни в право, ни эксперимента, ни неожиданного подхода… Прямой такой, правильный. Как телеграфный столб.
И я имел неосторожность ему один из первых сборников своих послать с просьбой рекомендацию дать. В Союз. Писателей. России…
Я уже много лет там, и многим давал эти рекомендации, но до сих пор не понимаю, что я там делаю?! Это какая-то странная, полумифическая… не должность, а что? «Я член Союза Писателей»! СП! О-о-о!…
А он мне отказал. И больше того, прислал письмо на нескольких страницах, где конкретно разобрал, что ему не понравилось. Он писал – вы, мол, журналист, и это чувствуется. У вас там есть свой круг, вас там любят, читают… Вот и сидите там – не надо вам в Большую литературу! Все у вас какое-то слишком неровное, рваное… И темы-то эти испеты… Я проникся его видением.
– Вам обидно было?
– Делал вид, что нет, хотя, конечно, обиделся. Но я не воспылал ненавистью и не возжаждал мести! Я просто понял, что мы – разные. Вот он такой: знамя-пламя, Ленин-племя, народ-вперед, американцы-засранцы… Он в этом вырос.
Он говорит: «Особенно мне понравилось, правда- нелепое- стихотворение, но оно как-то тронуло меня, и жена моя сказала – это странно-притягательно: Я приду к тебе вчера, в крепком-крепком сне, в час, когда мчат катера вьюгами к весне»… Это стихотворение, которое меня лично не трогает! Такое настроение было, «сюрчик» такой пробежал… А как же Ленин-племя, знамя-пламя? Какого фига тебе это нравится?!
Вот, кстати, в продолжение темы – готов ли я до кого-то достучаться. Когда я вижу, что человек меня не слышит – я… Вы музыкальную школу кончали?
– Да.
– Я легко меняю тональность. Транспонируюсь совершенно в другое качество. Например, вот, про Есенина… Знаете же дурь его всю…
«У поэта Сергея Есенина
Айседора спросила рассеянно:
– Мой любезный Сергей! Вы случайно не…гей?
– Гей, славяне! – ответил Есенин ей».
– А членом Союза Писателей Украины вы как стали?
– Да как! Я же был членом Союза писателей России и автоматически – крымского отделения. А оно потом стало филиалом «Спилки». И как-то на одной писательской «сдыбалке» в Симферополе мне в кулуарах сказали – ну, подпиши анкетку, что тебе, лишний членский билет помешает? Я говорю: «А что мне за это будет?!»
Наш вопрос, да – how much?… «Ну, путевку сейчас тебе организуем!» Шутка? Не шутка нифига! Вот такие мы все и есть… Да никуда я не поехал!
– Трудно жить с поэтом?
– Ужасно! Я был четырежды женат! Три раза – официально! Я их всех искренне любил! Но сейчас, когда их встречаю, с ужасом думаю – «неужели она была моей женой»?! А с другой стороны – как ей, бедняге, было тяжко… Ну, ладно, когда я был флотский офицер, репортер, – ну, может я был олицетворением какого-то мужского начала при погонах и пуговицах… а, и с сигаретой еще! Это была такая конкретная ипостась… А когда я начинал делать ЭТО и нести всякую чухню?! Некоторые начинали серьезно обижаться. Даже любимые женщины… Куда я дел сигареты, кстати говоря?
К сожалению, жизнь оказалась настолько длинной, что уже стыдно за нее – вот это да. Это и есть понимание того, что надо отстраниться, начать все с начала… «Бросить все, остепениться… черт его знает в какой раз жениться в ночь под старый Новый год». Не потому, что хочется жениться! А хотя, может быть… Влюбиться хочется!
– Вы писали, что «рождаются еще поэты»… Сейчас, говорят, поколение прагматиков растет. Попадаются среди них – творческие люди?
– Безусловно! Они – лучше! Другой вопрос: мы для них – калеки, убогие. А они для нас – инопланетяне… Нам трудно находить общий язык.
– А почему?
– А вот опять же – игра в поддавки, с ними, с совестью собственной, с жизнью… Мы же всегда пытаемся глянцево выглядеть перед ними. И они, соответственно, нужным ракурсом поворачиваются… А кто выворачивает урны и плюет на улицах? Кто ломает и рисует заветное слово из трех букв в туалетах?
– А вы не рисовали?
– Я был хорошим… вот удивительное дело! Я был совершенно целомудренный мальчик. Я вообще ненавижу детей до 30 лет. Ну, кроме милых девушек…
– Вам не тесно в Севастополе?
– Конечно! Я всегда, как истинный моряк, хотел жить, служить и работать в порту пяти морей… Это город-герой Москва. Причем, желательно, на Садовом кольце… Где я закончил Академию. Ну, не получилось. А что делать?! Почему все время такое ощущение тупика?! Что-то мы о грустном…
– А сильно изменился город?
– Для меня он ничуть не поменялся! Просто на тех же улицах ходят уже другие люди. В моих бухтах стоят другие корабли…
– Владимир Анатольевич, ваше творчество – это и лирика, и проза, и очерки, и журналистские работы… В этом ряду вы что-то для себя выделяете, как главное?
– Не знаю… Мне казалось, что если Бог даст и время позволит – пару книжек я еще успею сделать хороших. И тогда буду гордиться совсем другой книгой. Вот все роман у меня один никак не заладится – «Дети папы Хэма»…
Мое поколение – мы ведь все его дети. Он всегда был для нас олицетворением чего-то, что стоит взять на вооружение. Мы тоже хотели кем-то стать…
И кем мы стали?! Сначала мы были говняным «щитом» Родины, броненосно-ракетоносным, картонным, как выяснилось…
У меня нет ощущения, что мы потерянное поколение. Но у нас были какие-то идеалы, которые тоже оказались картонным лесом на горизонте…
– На грустной ноте не будем расставаться…
– А мы не расстаемся! Кстати, мне пора!..
– Спасибо вам большое за беседу.
Екатерина Бубнова
