Дорогая редакция!

В прошлом номере газеты я прочитала статью про голодомор.

Большое спасибо за то, что не побоялись ее опубликовать. Я обеими руками голосую «за», и также свидетельствую: голод был! Страшный, беспощадный, но ГОЛОД, а не геноцид-голодомор.

В 1932 году мне исполнилось 18 лет. Я после окончания техникума работала в г. Кременчуге Полтавской области. Вспоминаю с болью, какое тяжелое это было время! Лето выдалось знойным. Горело всё: и зерновые, и овощи, и фрукты! Скот кормить нечем! А тут еще «встречные планы». Москва ставит одни нормы сдачи урожая, Киев берет повышенные обязательства, Полтава – еще выше… И, пока доходили до сел, планы сдачи взлетали в несколько раз.

Осенью из городов на села посылались партийно-комсомольские бригады на уборку урожая, так называемую хлебозаготовку. В составе такой бригады на заготовку послали и меня. Мы работали в селах Омельник, Ракитное и Ганновка (на реке Псел) вместе с колхозниками в поле и на подсобном хозяйстве. Было трудно, кормили нас кукурузной похлебкой, хлеб – по кусочку.

Колхозников не трогали, а «середнякам» установили норму сдачи зерна от 90 до 150 пудов в зависимости от достатка. Поэтому их называли «твердосдавцами». Но далеко не все середняки считали нужным выполнять эти требования. У таких приходилось конфисковывать запасы. Здесь можно было бы возразить: мол, люди своим трудом заработали, а вы отбираете… Мы не особо вникали в политику тогда, но что глаза видели, то видели.

В селе Омельник жила семья «середняка» – владельца молотилки. В прошлом это был какой-то чин в интендантской службе полиции. На доходы, заработанные «непосильным трудом», он и приобрел мельницу.

Земли у него было немного. Собственно, он в ней и не очень-то нуждался, ведь основной доход ему приносила именно молотилка: взимая с селян «мирчуки» (определенная доля зерна) в уплату за обмолот, он и сколотил себе состояние.

Так вот именно этому «середняку» было предписано сдать 90 пудов зерна, чего он, естественно, делать не собирался. Тогда собранием сельсовета и было принято решение о конфискации у него излишков продовольствия бригадой, в состав которой вошли члены сельсовета и комсомольцы. Так как добровольно нам никто ничего не отдал, пришлось проводить обыск.

Мы нашли сундуки, набитые шинельным полицейским сукном, бязью, батистом, хоть магазин открывай, дальше шли ящики с полицейскими саблями, пуговицами, кокардами, множество серебряной и бронзовой посуды, дивной красоты огромное зеркало, видимо, украденное из полицейской канцелярии, и много всякого другого добра. Но самое главное – это огромные запасы продовольствия, они полусгнившие, высохшие, в общем, испорченные уже были.

Одного только зерна, хранившегося на чердаке и в бочках, зарытых в землю, нашли около 500 пудов. А плюс к тому – кукуруза, свекла, картофель! Я такого богатства ни до, ни после в своей жизни никогда не видела.

Сразило то, что даже своей жене и сыновьям он не давал нормальной еды – они питались лепешками из толченой кукурузы, а его двухмесячный сынок сосал «куклу» из жеваной мякины.

Естественно, конфисковали практически все, но перед этим дали возможность жене отобрать необходимое имущество для себя и детей, а также оставили немного продовольствия. Самого хозяина не было: узнав о том, что к нему послали бригаду, он сбежал.

А мы вернулись в город и продолжили работать на заводе. Голод был и в городе, но нас кормили похлебкой в заводской столовой, хлеб давали по карточкам. Ноги пухли, сил не было, но мы работали, потому что знали, что нужно поднимать народное хозяйство. Конечно, было очень трудно. Порою казалось, что уходят последние силы. Бывало, сядешь у станка после смены, и спишь, чтобы на дорогу домой силы не расходовать. И все же, не смотря ни на что, еще раз говорю: геноцида не было.

Вместе с украинцами от голода страдали и русские, и поляки, и немцы, и другие, проживавшие в ту пору в левобережной Украине.

Зерно гноили нелюди местные. И «встречные планы» принимали самые что ни на есть украинцы, которые тогда сидели на всех должностях при власти.

Кроме того, голод был и в России, и в Белоруссии, и в Казахстане, в других республиках Советского Союза.

Вот и выходит: голод был, а голодомора – не было. Еще хочется задать вопрос, а почему сейчас о геноциде вопят именно представители Западной Украины? Они тогда и украинцами-то не были, и, «лежа» под Польшей, даже не смели помышлять об украинском языке и украинской культуре. «Плохая» советская власть дала им эту возможность. Видимо, в благодарность за это они в составе ОУН-УПА и дивизии «СС-Галичина» так яростно боролись с Советским Союзом, с такой ненавистью сейчас поносят все советское.

Сегодня эти «борцы» за Украину поднимают тему голодомора, тычут этой темой левобережной части как своею «заботою».

А спросили ли они нас – нуждаемся ли мы в такой «заботе»?

Мне, моим детям, внукам и правнукам нужна историческая правда! А ложь, пусть даже во благо, это всё-таки ложь.

Голодоморы, герои-Шухевичи, украинский Севастополь – это националистические мифы. А на свете нет ничего страшнее оголтелого национализма.

Я уж не буду сейчас рассказывать о первой волне «украинизации», когда было решено, что, раз царская Россия ущемляла права народов, входящих в состав страны, советская власть решила развивать культуру этих народов. Начали открываться украинские школы, издавали украинскую литературу, открывались украинские театры…  И все бы хорошо, если бы не «перекосы», когда я из «Ларисы» чуть не превратилась в «Лесю». Чиновники объясняли мне, что в украинском языке имени Лариса нет, и приводили в пример Лесю Украинку, настоящее имя которой – Лариса Петровна Косач…

С уважением Л.Е. Гойтотенко,  мне 94 года, жительница ул. Хрусталева».