Истинное искусство – душа эпохи. Выдающиеся деятели искусства – лицо эпохи. Судьбы талантливых личностей не уходят в небытие, а порой удивительным образом преломляется в других судьбах спустя многие годы.
Для меня такой триадой стали Марина Цветаева, Юлия Друнина и Алиса Фрейндлих.
ПАМЯТНЫЕ встречи всегда бывают неожиданными. Особенно если место их тоже сказочное. Как, например, Коктебель – край причудливых скал с уходящими вглубь таинственными лабиринтами гротов, а снаружи – словно расчерченных рукой талант-ливого графика и подцвеченных плавно переходящими друг в друга оттенками акваре-ли. Отражения каменных громад причудливо искрились в лазурно-изумрудных перели-вах волн, с шумом набегавших на берег.
Мы приехали сюда весной 1987 года небольшой дружной компанией любителей по-эзии серебряного века – побывать в Доме-музее поэта, художника и философа Максимилиана Волошина и увидеть Восточный Крым глазами его современников.
Дул свежий ветер, и почти пустынное побережье казалось бескрайним. Только на-встречу легкой походкой шла женщина в спортивном костюме, подставив порывам вет-ра лицо, удивительно знакомое по снимкам в сборниках стихов. Похожа или…?
Словно угадав вопрос в наших взглядах, Юлия Владимировна Друнина с улыбкой кивнула головой: да, это я.
Надо же… По пути в Коктебель мы побывали на старокрымском кладбище у могилы кинодраматурга Алексея Яковлевича Каплера. На холме, поросшем необычными для Крыма травами средней полосы России, за двумя пилонами с чашами в виде факелов высилась черно-серая глыба с надписью «Алексей Каплер» и датами «1904 – 1979». За невысоким ограждением покачивали ветвями две тоненькие березки.
Кто создал этот горестный ансамбль? И почему Каплер, уроженец Киева и житель Москвы, обрел последнее пристанище в крымской глубинке, далекой от обеих столиц? Разве могли мы предположить, что ответы на эти вопросы получим в тот же день на пустынной весенней набережной Коктебеля?
Теперь, когда уже нет и Юлии Владимировны Друниной, и могила дополнилась плитой с двумя силуэтами, каждое мгновение давней встречи воспринимается по-особому.
,
А тогда мы поинтересовались, какое место в жизни занимал у нее Крым. Она рассказала:
–Севастополь запомнился еще с детства как красивый белый город, приезжала туда и после войны, храню тельняшку – подарок моряков… Бывала во многих крымских го-родах – весной или осенью, в тихое прохладное межсезонье. Много хожу в окрестно-стях, о многом думаю. Не забуду Керчь, Аджимушкайские каменоломни. В старокрымских лесах ищу партизанские тропы… Ялту больше люблю зимой, случалось, не раз и Новый год там встречала…
А Коктебель открыла для себя в мае 1954 года и сразу была очарована им:
Я же дочерь твоя, Россия, –
Голос крови не побороть…
Но зачем странный край Одиссея
Тоже в кровь мне вошел и в плоть?
Что мне буйная алость маков –
А не синь васильков – во ржи?
Почему же и петь, и плакать
Так мне хочется здесь, скажи?
Прочитав эти строки, после краткой, как миг, паузы, поэтесса рассказала, что встре-тилась здесь с кинодраматургом Алексеем Яковлевичем Каплером, открывшим ей красоту Восточного Крыма, где он бывал еще в довоенные годы. А она, в свою очередь, пристрастила его, заядлого автомобилиста, к неторопливым пешеходным прогулкам… Так было положено начало семейному и творческому союзу, длившемуся почти чет-верть века – до тех пор, пока Алексея Яковлевича не подкосила неизлечимая болезнь…
Российские травы и березки на старокрымском кладбище посажены ее руками. На наш поистине дурацкий вопрос о том, что, наверное, были проблемы с транспортиров-кой тела, собеседница только махнула рукой: какие, мол, девочки, проблемы… с хозяйственной сумкой, в которую была уложена урна с прахом после кремации…
Так буднично, без аффекта, мог, наверное, говорить только человек, не раз видев-ший кровь и смерть в давних фронтовых буднях. Тем же недрогнувшим голосом она прочла:
Не проклинаю долю вдовью,
Жить, не согнувшись, буду с ней.
Мне все оплачено любовью
Вперед до окончанья дней.
Журавлиные эскадрильи,
Агармыш, что вплывает в тьму…
Не в Москве тебя хоронили –
В тихом-тихом Старом Крыму.
Я твою выполняла волю…
Громко бился об урну шмель,
Было с кладбища видно поле
И дорогу на Коктебель…
Она читала и другие стихи, пояснив, что помнит наизусть все тридцать своих сбор-ников, – уже в комнате Доме литературного творчества, где мы беседовали почти до полуночи. Когда в непроглядной тьме отошли далеко от корпуса, ее окно светилось еще долго, и букет наших тюльпанов алел на подоконнике, словно костер…
,
В КАКОЙ-ТО момент, слушая Юлию Друнину, я вдруг вспомнила о Марине Цве-таевой, тоже накрепко связанной жизнью и творчеством с этой скалистой землей.
С таким же восторгом гораздо раньше – в 1911 году – прониклась она обаянием Коктебеля и дома Волошина – истинного Дома Поэта, пронизанного атмосферой доб-рожелательности, любования природой и человеком, щедро дарившего гостям мгнове-ния творческих озарений и определившего литературную и жизненную судьбу многих звезд серебряного века российской поэзии.
Именно в Коктебеле юная Марина Цветаева обрела и свою судьбу – Сергея Эфрона.
И в творчестве Цветаевой и Друниной, если вдуматься, при всей разнице творческо-го метода и яркой индивидуальности – немало общего. Нет многословия, манерного псевдоизящества. Слово – емко, оценки – точны, образы – рельефны и зримы. В каждой строке – мысль искренняя и выстраданная. Одинаково неприятие войны. «Мракобесие. Смерть. Содом. Берегите гнездо и дом» – это Цветаева. «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне» – это Друнина. И не столь важно, что речь о разных войнах – Гражданской и Великой Отечественной…
Унисон лирической переклички – и в любви к Родине. Цветаева в эмиграции напи-шет: «Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, и все – равно, и все – едино. Но если по дороге куст встает, особенно – рябина…» – и эта недосказанность, как комок в горле, красноречивее самых пылких признаний любви к Родине – увы, отвернувшейся от по-этессы в трудный для нее час.
Друнина скажет еще проще: «Люблю исступленно и чисто страну непростую свою». В тоненьком сборнике, подаренном мне в Коктебеле с лаконичной надписью: «Оле – дружески. Юлия Друнина. 11.05.87» есть поистине пророческие строки: «Время послевоенное стало опять предвоенным – этой правде жестокой в глаза надо прямо смотреть». Написано словно о будущем смутном времени распада единого государст-ва – точнее, о безвременье, воспринятом хрупкой и ранимой душой поэта как величай-шая личная трагедия. Не нам судить Юлию Друнину за жестокое решение уйти из жизни в 1991 году. Можно только пожалеть о безвременном уходе, увы, овеянном тай-ной так же, как и последний роковой шаг Марины Цветаевой.
НО ЕСЛИ бы знала Марина Ивановна, что далекие потомки смогут не только про-читать ее стихи, но и… услышать голос.
,
Эта фантастика обрела явь в августе 1987 года на состоявшейся в Доме офицеров флота творческой встрече с Алисой Фрейндлих. Визит в закрытый Севастополь стал сюрпризом не только для горожан, но и для самой актрисы, отдыхавшей в Мисхоре с дочерью Варей, – тот пляжный сезон, увы, не радовал солнечными днями. Радость впечатлений от знакомства с достопримечательностями (в том числе живыми – дельфинами в военном океанариуме, тогда закрытом для посещений) чувствовалось в искренно-сти ответов на шквал вопросов, а также в захватывающем рассказе о театральных по-становках и киноролях.
Но самым неожиданным оказался финал встречи, когда Алиса Фрейндлих завершила диалог со зрителями композицией из стихов Марины Цветаевой. До сих пор помню благодарную тишину зала, внимавшего Слову.
За кулисами я поинтересовалась у Алисы Бруновны этой страницей ее творчества. Она рассказала, что один из маститых театральных режиссеров однажды написал молодым актерам, и, в частности, ей такое напутствие: «Алиса, вы не смеете оставить втуне ни одну из ваших склонностей: петь, танцевать, играть и читать».
–Все так и оказалось – много танцевала, пела… А когда в 1982 году впервые в нашей стране отмечалось 90-летие Цветаевой, так случилось, что филармония попросила меня прочитать ее стихи. Первой реакцией была не радость – содрогание. Ведь актер остается как бы наедине с поэтом. И нужна мера исповедания, как у самого поэта. Меня давно привлекала поэзия Цветаевой – необъятная, мятежная. Но казалось безумно страшно начинать вживаться в эту горькую и светлую, поистине космическую исповедь, отразившую скитания, взлеты, падения, разочарования – вплоть до трагического финала.
Запомнилось, что Алиса Бруновна метко назвала стихи Цветаевой эмоциональной кардиограммой жизни. Видимо, потому, что сердцем настраивалась на волну исповедальности. А после первого выступления поняла, что расстаться с цветаевским циклом уже не под силу, он стал частью и ее жизни. Вплоть до абсолютной схожести тембра голоса и интонаций, что, к великому изумлению и радости актрисы, подтвердила Анастасия Ивановна Цветаева, самый взыскательный и справедливо пристрастный слушатель. Услышав композицию по Всесоюзному радио, она сразу же отправила Алисе Бру-новне письмо – вместе с томиком стихов сестры…
Так актриса донесла до слушателя пророческую мечту поэтессы – в буквальном смысле слова: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед»
Символично, что эти строки, открывшие первый сборник Цветаевой «Вечерний аль-бом», родились на крымской земле…
Небезынтересно, что в 1990 году патриарх Алексий II дал благословение на отпевание Цветаевой, тогда как отпевать самоубийц по канонам Российской православной церкви запрещено. На вопрос, что позволило сделать исключение для поэтессы, патриарх ответил: «Любовь народная».
Марине Ивановне Цветаевой и Юлии Владимировне Друниной – наша благодарная память! Алисе Бруновне Фрейндлих – многая лета!
Ольга СИГАЧЕВА.
