«Побуду немного с народом», – подумал брат Пушкин, выходя из кареты прошлого на остановке «Малахов курган». На дворе 2008 год, обычная мерзкая крымская зима, а брат Пушкин направляется в райские чертоги, минуя «брега весёлые Тавриды». «Присмотрюсь к народу. Что да как. Как у них, здесь, в Городе Славы?»
Присмотрись, брат Пушкин, прислушайся. Тем более что узнать тебя – вряд ли кто узнает. Читать тебя – вряд ли кто читает. Зато поминают тебя в последнее время в Городе Славы и к месту и не к месту. Да не тебя, в общем-то, поминают, брат Пушкин, а памятник тебе. И не тот памятник, который «нерукотворный», а тот, который, по словам крупного местного знатока русской литературы, «нарушает историческую логику Города Славы».
Эх, брат Пушкин, не понять тебе современные нравы Города Славы. Что это за чудная «историческая логика»? И что так распереживалась власть народная за эту самую «историческую логику»? И каким образом твой памятник угрожает этой самой «исторической логике»? Нет, брат, не понять этого ни тебе, ни нам – властью народной опекаемым. Мы по дури своей ни черта понять во власти народной не можем, а тебе её и понимать на фиг не нужно! Тебя через пять минут птица-тройка понесёт далее – в райские чертоги. А там, как известно даже законченому атеисту, никакой власти нет – ни народной, ни антинародной.
Однако есть смутные подозрения, что местные знатоки русской литературы чего-то и кого-то боятся. Начальства столичного? Да, брат Пушкин, ты прав, страх перед столичным начальством у них в крови. Но, сдаётся мне, боятся они ещё кого-то. Тебя боятся и тебе же завидуют. Нас – нет, не боятся. И тем более, не завидуют. А тебе завидуют. Вернее, памятнику тебе. Ведь возвышаться ты будешь, брат Пушкин, аккурат в историческом центре Города Славы. Вопиющей укоризной будешь возвышаться. Кому укоризной? Да вот этой самой холуйской исторической логике. Им-то, крупным знатокам русской литературы, никто и никогда памятник не поставит. Ни за историческую логику не поставит, ни против.
Так что побудь немного с нами на остановке «Малахов курган». Присмотрись к нам, прислушайся к народу. Может быть, нечто любопытное от нас о нас услышишь? Побудь пять минут с народом…
…Народ как народ. Разный. Одет, как ни странно, весьма прилично. Лица, по большей части, не лишены осмысленности. Да, а милосердие? Что же, милосердие по-прежнему стучится – достучаться не может – не в сердца наши, так ещё куда-нибудь. На то оно и милосердие. И в щель пролезет, и в форточку вплывёт.
Брат Пушкин одет не по сезону. В крымскую слякоть его бобровый воротник не серебрится ни морозной пылью, ни чем иным. Вообще – не серебрится. Но народ это мало интересует. Народ явно гоним. Это брат Пушкин заметил сразу. «Сколько их, куда их гонят?..» И главное, кто и что?
Вот, например, группа очень симпатичных старичков и старушек. Этих, брат Пушкин, понятно, кто гонит и куда. Дожидаются раздолбанного лоховоза, который увезёт их к повседневным стариковским делам. Посещение могил до срока умерших деток. Обработка жалкой деляночки на каменистом клочке в четыре сотки. Высиживание и выстаивание мавзолейных очередей в самых человечных скоплениях города – поликлиниках и коммунальных конторах.
Кое-кого довезёт лоховоз до мест, где старичкам всегда рады. Нет, брат Пушкин, ты меня неправильно понял. Речь не о погребальных шарашках. «Нимфа», туды её в качель!» Речь о монументальных строениях справедливости, сиречь власти народной.
Вот там-то и пекутся о старичках день-деньской. Там-то им и рады. Потому как в противном случае, брат Пушкин, можно помереть молодым. Зачем власти народной то, что она не уважает? Программу державную сбацали. «Неэффективные группы населения и пути их нейтрализации». Умно, чёрт побери. Старичкам невдомёк, какой терминологии их удостоила сиречь власть народная. Помнится, теоретик и практик русской Революции предлагал кого-то нейтрализовать… Ты с ним, брат Пушкин, часом, не пересекался?
Нет, нынешние не таковские. Нейтрализация нейтрализацией, а покрасоваться со старичками – первейшее дело сиречь власти народной. В апрельскую ночку, скажем, почему бы не поторчать в оживлённом месте со свечечкой в руках и вселенской скорбью на сиречь власти народном лице. Иногда, правда, надо какие-то движения рукой делать, чтоб их… Но ничего, ничего, быстренько-быстренько, вон как бабулька эту манипуляцию лихо провернула. Несколько часов чувствуешь себя абсолютным идиотом, зато потом от имени сиречь власти народной глубокомысленно толкаешь речи о Возрождении духовности, исторической логике, о единстве церкви и старичков…
Да, о Возрождении.
«Что-то гордые севастопольцы не похожи на гордых севастопольцев, какими по замыслу они должны были быть…» – подумалось брату Пушкину. По чьему замыслу, брат?
«Эх, знать бы…» – сокрушённо покачал брат Пушкин курчавой головой, опять усаживаясь в карету прошлого.
Подожди, брат Пушкин! Вот, смотри, племя младое, незнакомое! Это племя в лоховоз не затолкаешь! За ним, племенем, будущее Возрождённого города. За этим племенем придёт другое, за другим – третье. Так и отгрохают племена Новый город! Да что там город, брат Пушкин! Отгрохают Новую Державу! На принципах, почерпнутых из Голливуда: «Ничего личного. Salus populi suprema lex est».
И разговоры племя младое ведёт по-цицероновски красноречиво: о сексе, кабаках, дискотеках, опять о сексе, о мобильных телефонах, опять о сексе, о пиве, вновь о сексе. Ну, и так, от нечего делать: о Юле Савичевой, Диме Билане, о президентских выборах, патриотизме, о любви (в значении – упорядочный секс с одним и тем же партнёром, то есть отстой – всем отстоям отстой). О деньжатах – ни слова! Тема святая, всуе не поминаемая!
Не только тебе, брат Пушкин, ни беса не понять в их разговорах, но и нам – племени постарше. Вот, кстати, послушаем трёх граций из племени младого, незнакомого.
Три грации в приспущенных штанах из племени младого, незнакомого стояли на остановке рядом с братом Пушкиным и в упор его не замечали. Жизнерадостно размахивая дежурной бутылочкой «Stella Artois» и традиционной утренней сигареткой «Davidoff», обсуждали насущную проблему.
– Ксюха! Ну шо, кудой пойдём? Тудой, через «Малашку», или сюдой, через кабак «Чёрная речка»?
Ксюха в приспущенных штанах призадумалась не на шутку.
– Пойдём сюдой.
Две грации в приспущенных штанах пошли «сюдой». А третья грация из племени младого, незнакомого выясняет отношения по передвижному телефону:
– Я не поняла, это ты звонил ночью? А я ещё и не ложилась. И не лягу. Ну всё, позвонишь мне вечером.
Третья грация в приспущенных штанах не пошла ни «тудой», ни «сюдой», а осталась дожидаться маршрутное такси, докуривая сигаретку «Davidoff» и допивая бутылочку «Stella Artois».
Младое незнакомое племя втискивается в маршрутное такси «Mersedes Benz» с тонированными окошками и убирается по своим младым делам. А именно: на учёбу в академию общественного питания, в университет торговли, финансово-гуманитарный колледж и швейный лицей. А кое-кто – на трудовую вахту. Исключительно – по конторам «Чего изволите?» и «За ваши деньги мы подставим всё, что пожелаете!»
Тебе, брат Пушкин, тоже пора. Извини, брат, что лицей всего-навсего «швейный». Чем богаты, как говорится. Извини, что не распознали в толпе. А кого сейчас распознают? Тех, кого распознают – глаза б твои, брат, не видели. И за Чёрную речку – тоже извини. Извини, что порывы души у нас далеко не прекрасные. Один чёрт, посвящать их некому и нечему! Но мы обещаем, что в Городе Славы памятник тебе будет возвышаться вопреки холуйской исторической логике…
– Да ладно, я не настаиваю! – хохотнул брат Пушкин и гаркнул во всю свою африканскую глотку:
– Гони, Селифан! Чичиков тебя побери!
И Селифан погнал – прочь от мест этих гиблых и зяблых. А куда – неведомо…
Владимир Кокурин
город-герой Севастополь
